ulaced

...где я, эпигон эпигонки, реву над тетрадным листом...

Эта строчка сочинилась у меня лет восемнадцать тому назад. Печальное стихотворение о прощании с любовью было подражанием эпигонке -- Светлане Кековой, которая, в свою очередь, подражала и подражает Бахыту Кенжееву, почти не скрывая этого.

А сегодня я решил смеясь проститься со своим прошлым и в качестве новой прощальной песни избрал традиционный физтеховский жанр конгломерата (помните? "одна строчка поётся из одной песни, а вторая из второй"). Итак, Светлана Кекова вперемешку с Бахытом Кенжеевым. Бесконечные шестистопные амфибрахии, в которые мною ни слова не добавлено. Мой только миксер...

* * *
У прошлого запах укропный - и мне не сносить головы...
Смеркается. Зверь допотопный выходит из темной травы.
И то - исключительно чудом, в которое Томас, простак,
не в силах поверить, покуда пробитого сердца в перстах
не стиснет. Питаются рыбы, нас время прозрачное ест,
но вместо веревки и дыбы воздвигнут сияющий крест,
оливы рассветные стынут, нужды никакой в мятеже.
Но каменный диск отодвинут и тело исчезло уже.
Бредут вавилонские маги, им нет ни препон, ни преград,
и тихо колышет в овраге черемуха свой виноград,
плывет по теченью половой, корой и древесной трухой,
а волны горы Соколовой покрыты сиренью сухой.
Такая вот очередь, милый. Любители жизни живой,
сойдясь с неприкаянной силой, назвали ее роковой,
а с крыш городских на просторе под шум зацветающих лип
виднеется Мертвое море с прозрачными спинами рыб.
А пламя колеблется, копоть пятнает высокую речь.
Разорванного не заштопать, и новой заплате не лечь
на ветхую ткань золотую. Изгнанник и вечный изгой
увидит звезды многогранник сквозь ставни с тяжелой резьбой.
А что не убьют и не тронут, что лев превращается в мед,
то канет в крутящийся омут, непойманной рыбой плеснет.
Ручьи пересохшие немы. Пустыней бредет караван,
волхвов в декабре к Вифлеему оптический гонит обман,
и в поле у самой границы ночует, и стонет во сне -
опять ему родина снится, как раньше мерещилась мне.
Пора отправляться в Европу, посуду убрав со стола:
там Кеплер, припав к телескопу, увидел, что снова тела
остались. Состарилось слово, горит, превращается в дым.
Одним в полумраке багровом рождаться. А что же другим?
Шиповника нежная рана видна сквозь нетающий снег,
двадцатого, в месяц нисана Господь остановит ковчег
и там, за железной дорогой, у самой стены городской,
блеснет грозовою тревогой, кольнет бестолковой тоской
и ясно прошепчет - берите и горы, и ночь, и погост,
где дремлет душа в лабиринте огромных, внимательных звезд.